Журнал практической психологи и психоанализа
Год издания и номер журнала: 2012, №4
Автор: Мизинова А. В.
Статья посвящена анализу влияния семейной тайны на процесс психологической помощи ребенку и семьи в целом. Автор рассматривает основные эмоциональные обстоятельства, сопровождающие семейную тайну, иллюстрирует на клинических примерах возможную тактику работы специалиста при наличии секрета в семье. На материале случаев игровой психоаналитической терапии автор показывает важность психологического сопровождения родителей для наличия стабильного терапевтического контакта с ребенком.
Ключевые понятия: семейная тайна, секрет, психоаналитический подход, игровая психотерапия, семейный «миф», идентичность, тайна усыновления, эмоциональная связь, личная история, психологическая помощь, терапевтический контакт, сопротивление семьи, работа с родителями.
В семье дети и собаки всегда знают все, особенно то, о чем не говорят.
Франсуаза Дольто
Введение
В практике консультирования и психотерапии психолог нередко сталкивается с различными патологическими симптомами, которые можно рассматривать, как одно из следствий семейных секретов. Как правило, наиболее ярко это проявляется в работе с детьми. Обратившись к теории, мы обнаружим существование двух типов семейных тайн. Традиционно это свершившийся факт, который по разным причинам замалчивается или искажается в семье. Кроме этого, Л.Пинкус и К.Дэри выделяют второй тип секретов, основанных на фантазии и выполняющих функцию бессознательных защитных механизмов – семейные «мифы» .
Процесс формирования и поддержания секрета в семье сопровождается сильной тревогой, реальность так или иначе искажается в придуманных историях или попросту отрицается. Чаще всего пытаются скрыть события, которые вызывают интенсивные чувства вины и стыда: факт смерти или усыновления, совершенные преступления, психические заболевания, материальное состояние и др. Явление семейной тайны молчаливо присутствует и тогда, когда один из родителей объявляется «чужим», а его родительские функции полностью аннулируются. На сохранение тайны уходит много энергии, и напряжение, в котором пребывает семья, находит выход в различных соматических симптомах, проблемах поведения, возникновении зависимости у ее членов и других сложностях.
Наиболее изученным патогенным семейным секретом на сегодняшний день является тайна усыновления. Рассмотрим на ее примере основные эмоциональные обстоятельства, сопровождающие любую семейную тайну. В нашей стране, в отличие от мировой практики, далеко не каждый знает, что сокрытие факта усыновления может оказаться более разрушительным, чем правда о происхождении ребенка. Стремясь оградить ребенка от травматизма и «плохой наследственности», усыновители и опекуны зачастую игнорируют наличие его эмоциональной связи с биологическими родителями и не учитывают проблем его идентичности . Между тем, основные задачи, стоящие перед членами новой семьи, состоят в образовании стабильной эмоциональной связи между ними и в формировании нового чувства принадлежности.
Выполнение этих задач может быть осложнено, если родители подвержены переживанию интенсивной тревоги по поводу наследственности ребенка, находятся в состоянии постоянного стресса от стремления соответствовать определенным ожиданиям. Ребенку, в свою очередь, необходимо переработать травматический опыт преждевременного отделения от биологических родителей и сложные чувства, связанные с проблемой собственной идентичности, что становится невозможным при умалчивании фактов .
К.Эльячефф утверждает, что сокрытие от ребенка информации, касающейся его личной истории, не только не спасает его от травматических переживаний, но и приводит к различным патологическим последствиям, проявляющимся затем в нескольких поколениях. Такими последствиями могут быть: низкая самооценка, слабая способность к символизации с помощью слов и частые психосоматические заболевания, асоциальное поведение, обусловленное бессознательной идентификацией с «плохостью» биологических родителей, трудности в установлении близких отношений и другие сложности .
Таким образом, на сегодняшний день принято считать целесообразным выявление и свободное обсуждение любых фактов из жизни семьи. Однако, раскрытие семейных секретов может оказаться не менее разрушительным, чем их сокрытие, если недооценить интенсивность эмоциональных процессов, в которых кроются причины их формирования и сохранения, предупреждает М.Боуэн .
Обращение за помощью к психологу призвано сделать процесс раскрытия тайны максимально безболезненным. Помогая семье распутывать узелки семейных тайн, психолог сталкивается с интенсивными чувствами вины, стыда, гнева и др., поэтому характер его вмешательств на сессии имеет большое значение.Б.Икер сравнивает процесс раскрытия тайны с деликатной хирургической операцией, для успешного и безболезненного проведения которой психотерапевт должен создать специальные условия и выступить в роли «поглотителя» тревоги .
Игровая психотерапия предоставляет большие возможности в работе с семейными секретами . В своей практике мы руководствуемся моделью игровой терапии ребенка, принятой в психоаналитическом направлении, дополняя ее работой с родителями. Этот вид помощи предполагает, что психолог занимает по отношению к ребенку недирективную позицию и учитывает проявления его бессознательных психических процессов.
Цель данной статьи – продемонстрировать, как влияет наличие семейной тайны на возможность оказания психологической помощи, как проявляется содержание секрета в процессе работы психолога с семьей и\или ребенком, какие вмешательства специалиста позволяют изменить симптоматику, связанную с секретом, и какие трудности могут при этом возникнуть. Для этого мы приведем описание четырех клинических случаев. Истории работы с Женей и Ильей являются успешной иллюстрацией игровой терапии ребенка, симптомы которого связаны с семейной тайной. Случаи 1 и 2 имеют более короткую историю терапевтических отношений и представляют собой примеры отыгрывания содержания секрета во взаимодействии семьи и специалиста.
Клиническая иллюстрация
Вася: я из космоса. Приведенный пример иллюстрирует возможную тактику работы специалиста с семьей, в которой от ребенка скрывают факт его усыновления. Мы приводим данный клинический пример с целью показать возможные последствия вмешательств психолога в ситуации, когда он обнаруживает явное присутствие семейного секрета.
Васю 6 лет привела в центр мама с жалобами на его «дикость»: агрессивные вспышки в поведении, боязнь посторонних (даже ранее знакомых людей), неуправляемость. По ее словам в детском саду с Васей никто из детей не хочет дружить, его обзывают, исключают из игры. Семья решила обратиться к психологу, потому что мальчику предстоит идти в школу и, если на отношения в детском саду можно уже «махнуть рукой», то в школе все только начнется («как же он будет общаться с одноклассниками?»). Причину такого поведения Васи мама объясняла тем, что меньше года назад они пережили очень бурный развод с мужем, и ребенок был свидетелем выяснения отношений между родителями.
Мама рассказала, что дома Вася совсем не играет с игрушками, а часами сидит, уткнувшись в компьютер. Как будто опровергая слова матери, Вася достал из коробки маленький деревянный паровозик и стал водить его витиеватым маршрутом по узору на ковре. На вопрос психолога, кто едет в этом паровозике мальчик ответил: «Никто. Он сам едет». «Ах, он живой?» – спросила психолог. Вася поднял голову и, посмотрев в глаза, безапелляционно заявил: «Паровозики не бывают живыми и не умеют разговаривать.» «Но это же правда! Паровозики не умеют разговаривать!» - поддержала мама.
Несмотря на то, что на сессии (возможно, в присутствии другого взрослого – психолога) мальчик включился в игру, качество его игр было очень конкретным («паровозики не бывают живыми»), персеверирующим и агрессивным. Наблюдаемые отношения между матерью и ребенком носили такой же конкретный характер: собрав из конструктора пушку, Вася целился матери в лицо, явно намереваясь выстрелить продолговатыми пластмассовыми «снарядами».
Наблюдение за взаимодействием между матерью и ребенком наталкивало специалиста на мысль о присутствии семейной тайны. Невозможно было не заметить чувства стыда и отстраненности на сессии. Уже в самом начале беседы буквально утопающая в тревоге мама предупредила, что будет рассказывать о ребенке, не называя его имени: вместо этого она произносила слова «молодой человек». В беседе она постоянно проявляла беспокойство: шептала или произносила одними губами слова, которые могли характеризовать мальчика, интересовалась, все ли в порядке с ее сыном, не отстает ли он в развитии? Стараясь проверить свою гипотезу об усыновлении, психолог задавала маме острожные вопросы о ситуации рождения ребенка, делилась своим ощущением неясности происходящего. Однако, женщина стойко стояла на своем и требовала того же от психолога: к тайне прикасаться запрещено.
Чем настойчивее стремилась открыть секрет специалист, тем более жесткую позицию занимала мама, и тем более беспокойным и агрессивным становилось поведение ребенка. Как будто поддерживая семейный паттерн взаимодействия, психолог в итоге попросила мальчика выйти из кабинета, и задала маме прямой вопрос: является ли Вася усыновленным ребенком?
Оказалось, что Васю усыновили в возрасте трех лет, его биологическую мать лишили родительских прав по причине алкоголизма. Никто в новой семье никогда с мальчиком на эту тему не разговаривал. Чувствуя огромную потребность немедленно что-либо предпринять, психолог настоятельно рекомендовала маме сообщить Васе историю его рождения, объявив это условием соглашения на работу с ребенком. Маме, согласно принятому формату работы, так же было предложено параллельно посещать индивидуальные сессии с другим специалистом.
Остаток встречи прошел под обсуждением того, нужно ли говорить ребенку правду, как говорить, когда и т.д. Тревога мамы по поводу того, не отвернется ли Вася от нее, если узнает о своем рождении, как к нему будут относиться сверстники, зная, что он «детдомовский», перемежалась с беспокойством за его развитие и недоумением от его рассказов. Фантазии ребенка о прежней жизни «в космосе на другой планете» пугали маму своей оторванностью от реальности. Она видела в них скорее, демонстрацию психического нездоровья Васи, чем его попытки реконструировать собственную историю. Мальчик во время разговора то и дело выходил из кабинета, оставляя дверь открытой и полностью игнорируя замечания матери и психолога по этому поводу. Затем он стал требовать у матери мобильный телефон. Она сначала твердо отвечала отказом, но в результате поддалась на его угрозы добиться своего любой ценой. Жесткий диалог «дай – не дам» вокруг телефона – средства связи, общения – помимо всего прочего, как будто символически демонстрировал основную потребность ребенка: в признании его связи с биологическими родителями.
На этой сессии в полной мере проявилось преобладание в семье конкретных действий над способностью к символизации. Васина способность фантазировать будто перетекла из мира детской игры в рассказы о своей жизни до усыновления – «жизни на другой планете». Мама открыто настаивала на том, что фантазии нет места, и даже в игре ребенка паровозики не умеют разговаривать. Она так же буквально отказывалась от самой возможности установить с мальчиком эмоциональную связь.
Конкретными были и действия самого психолога: стремление как можно скорее раскрыть имеющуюся тайну, неспособность подумать над другим возможным форматом работы и быть «поглотителем» тревоги на сессии. Отыгрывание семейного паттерна специалистом – «выставление» мальчика за дверь – было словно согласием с тем, что ребенок не имеет права знать правду. Стремление психолога поскорее расстаться с тайной, кроме того, могло отражать силу секрета и внутреннее состояние ребенка, неспособного выдерживать подобное напряжение и фрустрацию.
Следующая диагностическая встреча с Васей не состоялась из-за плохого самочувствия мамы. Затем семья просто исчезла. Отмененная сессия могла символизировать неспособность окружающих взрослых заботиться об этом ребенке. Как будто все «мамы», которые оказываются рядом с мальчиком – включая психолога – обречены быть слабыми, болеющими и ненадежными объектами.
Требуя от специалиста соблюдать семейные правила на сессии, родители как будто проверяют, обладает ли он достаточными ресурсами, чтобы помочь семье расстаться с секретом. Если психолог теряет способность «поглощать» возросшую тревогу и включается в общую игру, контакт семьи со специалистом, как правило, прерывается.
Незнакомый мальчик 5-ти лет. Иногда сопротивление семьи к раскрытию тайны настолько сильно, что является серьезной угрозой для возможности оказания психологической помощи, а так же здоровья и ребенка и родителей. Следующие два примера показывают, как неспособность раскрыть секрет с одной стороны и его давление с другой, отражается в соматических симптомах ребенка.
На консультацию в центр записался мужчина с мальчиком 5-ти лет. Причина обращения к специалисту, заявленная по телефону, – агрессия со стороны ребенка, неуправляемое поведение. Мужчина предупредил администратора, что полгода назад у мальчика умерла мама, но ребенку об этом до сих пор никто не сказал. Сейчас, когда проблемы в его поведении стали явными для окружающих, родные задумались над их возможными причинами. Когда в назначенный день администратор позвонила мужчине для подтверждения визита, он рассказал, что вместе с ребенком находится в больнице, так как тот очень серьезно заболел. Возможно, болезнь ребенка являлась ответом на предстоящий визит к психологу, возможно, на услышанную, наконец, правду о том, где находится его мама. Но в любом случае, вместо встречи с психологом, он встретился с врачами «скорой помощи», которые в тяжелом состоянии доставили его в больницу. Можно предположить, что таким образом мальчик продемонстрировал, насколько сильно и срочно он нуждался в помощи. Бессознательно идентифицируясь со своей мамой, он как будто "изобразил мамину смерть", уезжая на машине "скорой помощи" и оставляя специалиста гадать, что же произошло на самом деле.
Женя. В данном примере показано как происходит реконструкция истории ребенка в процессе игры, несмотря на сложности, с которыми приходится сталкиваться специалисту в связи с запретом озвучивать семейную тайну на сессии.
За консультацией к коллеге-психологу обратился мужчина по поводу развивающих занятий для своей маленькой дочери. Жене было 1,5 года, когда ее мать лишили родительских прав. Социальные службы нашли девочку в плачевном состоянии у не выходящей из запоя матери. Отцу и бабушке предстояла тяжелая работа по социализации ребенка, ее общему развитию. Встревоженный папа боялся, что из-за административных проволочек с переходом Жени в более старшую группу детского сада, девочка «регрессирует» (а ведь он так многому ее научил!). Давая согласие на работу психолога с ребенком, папа предупредил, что фигура мамы в семье является табуированной, поэтому «про маму при ребенке упоминать не нужно». Был определен формат работы, при котором папа и девочка будут еженедельно посещать индивидуальные сессии, каждый у своего специалиста. Однако, накануне диагностической сессии Женя неожиданно заболела, и встреча состоялась лишь месяц спустя.
Аккуратно одетая, по-мальчишески стриженая девочка (на момент диагностики ей было 2 года и 11 месяцев) легко пошла на контакт, показала хорошую ориентацию в окружающем мире. Однако, «хорошее настроение» Жени, ее игривость были очень формальными, как будто неживыми. В контакт с психологом она вступала только тогда, когда ей показывались картинки или игрушки, предлагалось что-либо нарисовать или построить, т.е. опосредованно. Прямые же инструкции, указания, замечания Женя просто игнорировала, казалось, что она в этот момент переставала слышать и понимать человеческую речь: она только бегала кругами по комнате и «весело» смеялась. Женя как будто пробовала себя в опосредованном игрой терапевтическом сеттинге, где табуированная тема не могла прорабатываться через речь, но могла быть символизирована через игру ребенка.
На первых сессиях девочка упорно разбирала матрешек и заставляла получавшимися половинками все пространство кабинета. Интерес к матрешке сохранялся у Жени, пока она не доставала самую маленькую; затем она разбирала следующую, следующую, пока все матрешки не оказывались разобранными. Среди прочих встречались матрешки-футляры. В отличие от всех остальных, их она закрывала обратно. Возможно, футляры не представляли для девочки интереса из-за отсутствия внутри матрешки-«ребенка» (а значит, они не могли быть мамой), возможно, пугали своей пустотой.
Отсутствие возможности называть вещи своими именами на первых сессиях оставляло у психолога ощущение бессмысленности и хаоса, повышало уровень тревоги, отражалось на способности к эмпатическому отклику. Когда настал период «укладывания спать», Женя стелила себе «постель» из диванных подушек. Она очень картинно посапывала, похрапывала, ворочалась, периодически вскакивала и «испуганно» оглядывалась. Когда в моменты «сна» к ней обращалась психолог, девочка, приоткрыв глаза, махала рукой в сторону и неразборчиво бормотала: «Ты…иди, там, поиграй…». Возможно, чувства беспомощности и отрешенности психолога были еще и отражением чувств маленького ребенка, смотрящего на свою «посапывающую» и «похрапывающую», «бормочущую» пьяную мать, которую Женя упорно искала в матрешках, а найдя, изображала посредством игры в сон.
В это же время Женя «заселяла» дом-дощечку «жителями»: маленьким шариком, палочкой, ключом и кусочком поролона. Постепенно «дом» из маленького «деревенского» превратился в высокий «городской», когда Женя поставила дощечку на ребро.
Следующий этап начался с проявлением нежности и заботы к плюшевому дельфину. Женя обнимала, целовала его, подбрасывала вверх и ловила. Она готовила ему «супчик», затем кормила и укладывала спать. Сама она укладывалась теперь вместе с дельфином, а психологу велела «спать» на большом диване.
Реконструкция истории-тайны девочки в процессе игры отражается в превращении «деревенского» дома (в котором она жила с мамой) в «городской» (где она живет с папой), в изображении «заботливой матери» по отношению к дельфину. Женя как будто изображала «кино наоборот», проигрывая свою историю от отсутствия матери в настоящем до стадии младенчества, на которой ребенок только спит и кушает. Комментарии психологом игры ребенка помогали назвать словом то, о чем приходилось умалчивать в реальности, не нарушая при этом условий соглашения с папой.
Однако, сопротивление семьи к раскрытию тайны отражается на самой возможности терапевтического контакта с ребенком. Психолог встречалась с девочкой 1 раз в неделю, и первые полтора месяца перерывов в работе не было. Затем Женя снова заболела, и на месяц встречи прекратились. После трех недель стабильной работы последовал очередной уход в болезнь. Последний этап работы состоял из двух встреч в одну неделю. Женя в четвертый раз с момента обращения отца к психологу осталась дома с высокой температурой и воспаленным горлом, на смену чему пришел обильный насморк.
Учитывая причину лишения матери девочки родительских прав, а так же специфику систематических заболеваний ребенка (тонзиллит), можно предположить, что сокращая периоды работы с психологом, все чаще «болея горлом», Женя отыгрывала свою потерю – постепенную регрессию своей матери. Как сокращаются промежутки трезвости между запоями у алкоголиков, пока не наступает беспробудное пьянство, так сокращаются периоды работы девочки с психологом, а болезнь наступает все чаще и чаще.
Кроме того, посещение Женей детского сада предполагает разлуку с папой и тесный контакт с большим количеством «мам» в лице воспитателей, обслуживающего персонала и психолога. Эта ситуация бросает вызов психическим ресурсам девочки, и на резкое повышение уровня тревоги она реагирует соматическими проблемами. Возможно так же, изображение девочкой «хорошей матери» активировало процесс горевания, который проявился в обильном насморке до слез.
Игровая терапия дает возможность Жене символизировать и проработать ее травму, но отрицание папой реальной истории девочки заставляет ее выбирать, в чью игру ей стоит все-таки играть: свою или папину. Следовательно, приоритетной задачей в такой ситуации становится работа коллег-психологов с родителями по взращиванию их способности расстаться с семейной тайной и обеспечить ребенку нормальные условия развития.
Илья. Предъявление соматического симптома в качестве запроса психологу в нашей стране не является чем-то обычным, так как наиболее частая причина обращения родителей – проблемы в поведении ребенка. Между тем, как мы упоминали, психосоматическое заболевание может являться одним из следствий сохранения семейной тайны.
Илья и его мама являются как раз такими особыми клиентами. Мальчику 9 лет, он учится в 3 классе и как только что-то не ладится в школе, у него начинает болеть живот. По словам мамы во время каникул он чувствует себя хорошо, а проведенные медицинские обследования не выявили серьезных оснований для таких болей. Илья родился раньше срока, а, когда в родильном доме ему сделали прививку от гепатита, у ребенка остановилось сердце. Этот эпизод отразился в постоянном беспокойстве мамы за здоровье мальчика, стремлении оградить его от любых неприятностей. Папу Илья «почему-то боится до обморока», хотя никаких оснований для этого мама не видит.
Семья живет в отдельной двухкомнатной квартире, на момент обращения мама с сыном делят одну комнату, а папа занимает вторую. Мама рассказывает, что на самом деле они с мужем уже год как официально разведены, но ребенку об этом не говорят и всячески стараются поддерживать иллюзию полной семьи. При этом, иногда мама возит его с собой по магазинам, чтобы дома папа не смог оказать на ребенка своего «патогенного» влияния. В другое время они выезжают куда-то втроем, или папа и ребенок уходят гулять вместе. Все время после школы Илья проводит с бабушкой (маминой мамой), взгляды на воспитание которой (и на жизнь вообще) мама мальчика постоянно оспаривает. В свою очередь, бабушка упрекает дочь в том, что та недостаточно хорошо скрывает свой развод с мужем и тем самым травмирует ребенка. Возможно поэтому, вскоре после обращения к психологу, Илью переселяют в отдельную комнату, а его родители живут во второй комнате, соорудив перегородку из шкафов. Бабушка «хорошо ладит» со своим зятем, однако все свои подозрения относительно конфликтов между ним и Ильей держит в секрете от дочери. Таким образом, в этой семье актуальный секрет – развод родителей – накладывается на семейный «миф» о дружной семье (кстати сказать, родители матери Ильи в свою очередь тоже поддерживали этот «миф»). Это может снижать остроту влияния тайны, не уменьшая при этом ее силы.
Мальчику и маме было предложено посещать индивидуальные сессии один раз в неделю. На первую диагностическую встречу с психологом Илья приехал с родителями. Мальчик вел себя очень «застенчиво»: украдкой рассматривал кабинет, говорил медленно, почти по слогам, исподлобья смотрел на специалиста и улыбался. На первых сессиях основной темой игры ребенка были сражения между «живым» и «неживым» миром: между киборгами и животными, людьми и монстрами. Монстры, инопланетяне и киборги не имели имен, могли становиться либо «хорошими», либо «плохими» в зависимости от того, поражал ли их «вирус киборгов». Во время «военных действий» кого-то убивали навсегда, но убитый опять оживал и продолжал сражаться. Можно подумать, что убивая и оживляя кого-то из персонажей в игре, Илья проигрывал свое «умирание» и «воскрешение» во время остановки сердца в младенчестве от прививки (вируса). Из беспомощного младенца он превращался во всемогущего «доктора», который сам решал, кому жить.
Во время игры Ильи на первых сессиях психолог, которая так же включалась в игру, пребывала в постоянном напряжении: у тех персонажей, которыми играл сам мальчик, часто все оказывалось совсем не так, как провозглашалось. Никогда не было уверенности в развитии сюжета, намерениях того или иного героя, его «плохости» или «хорошести»: «вирус киборга» мог неожиданно исчезнуть, но так же неожиданно появиться снова, армия – оставить своего предводителя и перейти на сторону врага, спаситель – внезапно оказаться преследователем. В игре Ильи царила такая же нестабильность и неразбериха, как и в семье: родители то ли развелись, то ли нет, папа то «заражен вирусом киборгов» и перестает быть надежным объектом, то «излечивается» и временно допускается мамой к ребенку. Утаивание Ильей истинных намерений героев в игре от психолога символизирует семейный запрет на прямые коммуникации, правило иметь свой секрет, раскрытие которого может кого-либо травмировать, как убивает или лишает кого-то власти персонаж игры, раскрыв свои карты. В итоге секрет оказывается мощным оружием, способным приводить к разрушению.
Иногда мальчик приносил на сессии свои игрушки – фигурки человечков из наборов «Лего», и они тоже не имели имен. Постепенно это стало правило»: все чаще Илья приносит фигурки, а в дальнейшем целые команды злодеев, которые в конце сессии становятся «хорошими». На последних сессиях у «Лего»-человечков появляются имена, которые трудно запомнить другим постоянным героям игры (психологу) из-за их замысловатости. В этот период мама Ильи делает робкую попытку объяснить ребенку реальную картину ее взаимоотношений с мужем. Теперь отношения между родителями становятся для мальчика более понятными (персонажи обретают имена), хотя их пока очень сложно принять (запомнить).
Важной фигурой в игре мальчика является «кото-червяк», который любит есть все подряд и у которого в животе помещается «вся вселенная». Наевшись, «кото-червяк» извергает съеденное из себя. Извержение съеденного становится на сессии всеобщим ритуалом, который запускается уже другими персонажами и приходит на смену мирным и безобидным эпизодам в игре. Провоцируя извержение съеденного персонажами игры, психолог преследовала цель помочь ребенку освободиться от «тошнотворной правды» видимого благополучия семьи и выразить свою агрессию. Одновременно акцентирование важности наличия имени у персонажей было призвано способствовать формированию у ребенка представлений о необходимости называть вещи своими именами.
Динамика работы с Ильей прослеживается от исчезновения психосоматического симптома на первых сессиях. Все, что ребенку приходилось «держать в своем животе» дома, он смог приносить в кабинет психолога в виде стрельбы и взрывов. В свою очередь мама стала меньше инвестировать своих тревог в сына (точнее, в его «живот-вселенную»), имея возможность обсуждать их на индивидуальных сессиях со специалистом. Все реже Илья утаивает истинные намерения героев в игре; киборги постепенно становятся союзниками животных и используют свою силу, как способность противостоять трудностям, а не убивать и разрушать.
Заключение
Таким образом, на материале консультативной и психотерапевтической практики работы с детьми мы рассмотрели, как влияет наличие семейной тайны на процесс психологической помощи, какие вмешательства специалиста позволяют изменить симптоматику, связанную с секретом, и какие трудности могут при этом возникнуть. Формирование и поддержание секрета обычно сопровождается сильной тревогой, а напряжение, в котором пребывает семья, находит выход в соматических симптомах, проблемах поведения, возникновении зависимости ее членов и других трудностях. Обращение за помощью к психологу призвано сделать процесс раскрытия тайны максимально безболезненным для тех, кто с нею связан. Успех в данном случае зависит от содержания секрета, динамики семьи, характера вмешательств психолога и многих других факторов. Содержание секрета отражается в особенностях контакта семьи со специалистом, в игре ребенка на сессии, его соматических симптомах.
Неспособность семьи расстаться с тайной зачастую является серьезным препятствием для психологической помощи и может быть угрозой здоровью ребенка. Комментируя его игру на сессии во время игровой психотерапии, психолог помогает назвать словом то, о чем приходится умалчивать в реальности, не нарушая при этом условий соглашения с родителями. Тем не менее, игровая терапия дает возможность символизировать и проработать травму ребенка, но не меняет актуальной семейной ситуации. Стабильному терапевтическому контакту семьи со специалистом способствует системный подход, включающий в себя деликатную работу с родителями, которая помогает им расстаться с тайной, но не быстрее, чем они будут к этому готовы.
Трудности в организации систематической работы психолога с семьей/ребенком, кроме того, обусловлены остротой влияния и силой семейного секрета (случаи 1-3). Требуя от специалиста соблюдать семейные правила на сессии, родители как будто проверяют, обладает ли он достаточными ресурсами, чтобы помочь семье расстаться с секретом. Если психолог теряет способность «поглощать» возросшую тревогу и включается в семейный паттерн, контакт семьи со специалистом, как правило, прерывается.
Между тем, характер запроса семьи, а так же внимание специалиста к собственным чувствам могут служить индикатором предстоящих сложностей в работе с данной семьей. В первых двух описанных случаяхжалобы на агрессивное поведение и неуправляемость ребенка, т.е. не завуалированное предъявление его, как идентифицированного пациента, в сочетании с острой потребностью семьи в помощи являлись признаками риска скорого прерывания контакта. Наложение актуального секрета на семейный «миф», как это происходит в семье Ильи, может снижать остроту влияния тайны и способствовать стабильному терапевтическому контакту.
Источник: https://psyjournal.ru/psyjournal/articles/detail.php?ID=3267
